Неточные совпадения
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти в один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели
на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в то самое время, как Вронский чувствовал себя
на воздухе, он вдруг увидал, почти под
ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался
с Дианой
на той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела
с ним через
голову).
Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную
голову, и она вся сгибалась и падала
с дивана,
на котором сидела,
на пол, к его
ногам; она упала бы
на ковер, если б он не держал ее.
— Ну как не грех не прислать сказать! Давно ли? А я вчера был у Дюссо и вижу
на доске «Каренин», а мне и в
голову не пришло, что это ты! — говорил Степан Аркадьич, всовываясь
с головой в окно кареты. А то я бы зашел. Как я рад тебя видеть! — говорил он, похлопывая
ногу об
ногу, чтобы отряхнуть
с них снег. — Как не грех не дать знать! — повторил он.
Она быстрым взглядом оглядела
с головы до
ног его сияющую свежестью и здоровьем фигуру. «Да, он счастлив и доволен! — подумала она, — а я?… И эта доброта противная, за которую все так любят его и хвалят; я ненавижу эту его доброту», подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся
на правой стороне бледного, нервного лица.
Мы тронулись в путь;
с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге
на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела
на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще
с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под
ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в
голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Из брички вылезла девка,
с платком
на голове, в телогрейке, и хватила обоими кулаками в ворота так сильно, хоть бы и мужчине (малый в куртке из пеструшки [Пеструшка — домотканая пестрая ткань.] был уже потом стащен за
ноги, ибо спал мертвецки).
Итак, отдавши нужные приказания еще
с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись
с ног до
головы мокрою губкой, что делалось только по воскресным дням, — а в тот день случись воскресенье, — выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета
с искрой и потом шинель
на больших медведях, он сошел
с лестницы, поддерживаемый под руку то
с одной, то
с другой стороны трактирным слугою, и сел в бричку.
— Разумеется, я это очень понимаю. Экой дурак старик! Ведь придет же в восемьдесят лет этакая дурь в
голову! Да что, он
с виду как? бодр? держится еще
на ногах?
А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт
на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты
с ног до
головы!
Одна очень любезная дама, — которая приехала вовсе не
с тем чтобы танцевать, по причине приключившегося, как сама выразилась, небольшого инкомодите [Инкомодитé (от фр. l’incommоdité) — здесь: нездоровье.] в виде горошинки
на правой
ноге, вследствие чего должна была даже надеть плисовые сапоги, — не вытерпела, однако же, и сделала несколько кругов в плисовых сапогах, для того именно, чтобы почтмейстерша не забрала в самом деле слишком много себе в
голову.
Хотя мне в эту минуту больше хотелось спрятаться
с головой под кресло бабушки, чем выходить из-за него, как было отказаться? — я встал, сказал «rose» [роза (фр.).] и робко взглянул
на Сонечку. Не успел я опомниться, как чья-то рука в белой перчатке очутилась в моей, и княжна
с приятнейшей улыбкой пустилась вперед, нисколько не подозревая того, что я решительно не знал, что делать
с своими
ногами.
Володя и старший Ивин нагнули ему
голову и поставили ее
на лексиконы; я и Сережа схватили бедного мальчика за тоненькие
ноги, которыми он махал в разные стороны, засучили ему панталоны до колен и
с громким смехом вскинули их кверху; младший Ивин поддерживал равновесие всего туловища.
Последняя смелость и решительность оставили меня в то время, когда Карл Иваныч и Володя подносили свои подарки, и застенчивость моя дошла до последних пределов: я чувствовал, как кровь от сердца беспрестанно приливала мне в
голову, как одна краска
на лице сменялась другою и как
на лбу и
на носу выступали крупные капли пота. Уши горели, по всему телу я чувствовал дрожь и испарину, переминался
с ноги на ногу и не трогался
с места.
Карл Иваныч был глух
на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной рукой о стол, стоя
на одной
ноге, и
с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял шапочку над
головой и сказал...
На верху лестницы они нашли богато убранного, всего
с ног до
головы вооруженного воина, державшего в руке молитвенник.
Он приподнялся
с усилием.
Голова его болела; он встал было
на ноги, повернулся в своей каморке и упал опять
на диван.
Один из них без сюртука,
с чрезвычайно курчавою
головой и
с красным, воспаленным лицом, стоял в ораторской позе, раздвинув
ноги, чтоб удержать равновесие, и, ударяя себя рукой в грудь, патетически укорял другого в том, что тот нищий и что даже чина
на себе не имеет, что он вытащил его из грязи и что когда хочет, тогда и может выгнать его, и что все это видит один только перст всевышнего.
Соня упала
на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув
головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к
ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке
с страусовым пером.
Взяв его
на пароход, одел
с ног до
головы в свое платье, благо у меня много лишнего.
Дама пристально
на нее смотрела; а Марья Ивановна,
с своей стороны бросив несколько косвенных взглядов, успела рассмотреть ее
с ног до
головы.
Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую. По улицам, наместо домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачевым! Меня привезли в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне
на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной конурке,
с одними
голыми стенами и
с окошечком, загороженным железною решеткою.
Базаров высунулся из тарантаса, а Аркадий вытянул
голову из-за спины своего товарища и увидал
на крылечке господского домика высокого, худощавого человека
с взъерошенными волосами и тонким орлиным носом, одетого в старый военный сюртук нараспашку. Он стоял, растопырив
ноги, курил длинную трубку и щурился от солнца.
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек
с растрепанной бородкой и серым, незначительным лицом. Он был одет в женскую ватную кофту,
на ногах, по колено, валяные сапоги, серые волосы
на его
голове были смазаны маслом и лежали гладко. В одной руке он держал узенькую и длинную книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к столу, он сказал дьякону...
— Женщина лежала рядом
с каким-то бревном, а
голова ее высунулась за конец бревна, и
на голову ей ставили
ноги. И втоптали. Дайте мне чаю…
Запевали «Дубинушку» двое: один — коренастый, в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса, в растоптанных лаптях,
с голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал
ногою, играл всем телом, а железными руками играл
на тугой веревке, точно
на гуслях, а пел — не стесняясь выбором слов...
«Мама, а я еще не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал
на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил
ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую
голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь
с колен
на корточки, встал, вцепился в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
Кочегар остановился, но расстояние между ним и рабочими увеличивалось, он стоял в позе кулачного бойца, ожидающего противника, левую руку прижимая ко груди, правую,
с шапкой, вытянув вперед. Но рука упала, он покачнулся, шагнул вперед и тоже упал грудью
на снег, упал не сгибаясь, как доска, и тут, приподняв
голову, ударяя шапкой по снегу, нечеловечески сильно заревел, посунулся вперед, вытянул
ноги и зарыл лицо в снег.
В тени группы молодых берез стояла
на высоких
ногах запряженная в крестьянскую телегу длинная лошадь
с прогнутой спиной, шерсть ее когда-то была белой, но пропылилась, приобрела грязную сероватость и желтоватые пятна, большая, костлявая
голова бессильно и низко опущена к земле, в провалившейся глазнице тускло блестит мутный, влажный глаз.
Там слышен был железный шум пролетки; высунулась из-за угла, мотаясь,
голова лошади, танцевали ее передние
ноги; каркающий крик повторился еще два раза, выбежал человек в сером пальто, в фуражке, нахлобученной
на бородатое лицо, — в одной его руке блестело что-то металлическое, в другой болтался небольшой ковровый саквояж; человек этот невероятно быстро очутился около Самгина, толкнул его и прыгнул
с панели в дверь полуподвального помещения
с новенькой вывеской над нею...
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху
с вышитым воротом,
на его
голых, медного цвета
ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но
с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же...
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы
с позолоченной
головою бородатого сатира
на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и упал к
ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал
на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие ладони
на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
В большой столовой со множеством фаянса
на стенах Самгина слушало десятка два мужчин и дам, люди солидных объемов, только один из них, очень тощий, но
с круглым, как глобус, брюшком стоял
на длинных
ногах, спрятав руки в карманах, покачивая черноволосой
головою, сморщив бледное, пухлое лицо в широкой раме черной бороды.
Но вот из-за кулис, под яростный грохот и вой оркестра, выскочило десятка три искусно раздетых девиц, в такт задорной музыки они начали выбрасывать из ворохов кружев и разноцветных лент
голые ноги; каждая из них была похожа
на огромный махровый цветок,
ноги их трепетали, как пестики в лепестках, девицы носились по сцене
с такой быстротой, что, казалось, у всех одно и то же ярко накрашенное, соблазнительно улыбающееся лицо и что их гоняет по сцене бешеный ветер.
Жена, подпрыгнув, ударила его
головою в скулу, он соскочил
с постели, а она снова свалилась
на пол и начала развязывать
ноги свои, всхрапывая...
Сел
на подоконник и затрясся, закашлялся так сильно, что желтое лицо его вздулось, раскалилось докрасна, а тонкие
ноги судорожно застучали пятками по стене; чесунчовый пиджак съезжал
с его костлявых плеч,
голова судорожно тряслась,
на лицо осыпались пряди обесцвеченных и, должно быть, очень сухих волос. Откашлявшись, он вытер рот не очень свежим платком и объявил Климу...
В зеркале Самгин видел, что музыку делает в углу маленький черный человечек
с взлохмаченной
головой игрушечного чертика; он судорожно изгибался
на стуле, хватал клавиши длинными пальцами, точно лапшу месил, музыку плохо слышно было сквозь топот и шарканье
ног, смех, крики, говор зрителей; но был слышен тревожный звон хрустальных подвесок двух люстр.
Жена, нагнувшись, подкладывала к
ногам его бутылки
с горячей водой. Самгин видел
на белом фоне подушки черноволосую, растрепанную
голову, потный лоб, изумленные глаза, щеки, густо заросшие черной щетиной, и полуоткрытый рот, обнаживший мелкие, желтые зубы.
Пришел доктор в ночной рубахе, в туфлях
на босую
ногу, снял полотенца
с головы Инокова, пощупал пульс, послушал сердце и ворчливо сказал Самгину...
И не только жалкое, а, пожалуй, даже смешное; костлявые, старые лошади ставили
ноги в снег неуверенно, черные фигуры в цилиндрах покачивались
на белизне снега, тяжело по снегу влачились их тени,
на концах свечей дрожали ненужные бессильные язычки огней — и одинокий человек в очках,
с непокрытой
головой и растрепанными жидкими волосами
на ней.
Через час Самгин шагал рядом
с ним по панели, а среди улицы за гробом шла Алина под руку
с Макаровым; за ними — усатый человек, похожий
на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске
на сизых щеках,
с толстой палкой в руке, очень потертый; рядом
с ним шагал, сунув руки в карманы рваного пиджака, наклоня
голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под
ноги себе.
Самгин привстал
на пальцах
ног, вытянулся и через
головы людей увидал: прислонясь к стене, стоит высокий солдат
с забинтованной
головой,
с костылем под мышкой, рядом
с ним — толстая сестра милосердия в темных очках
на большом белом лице, она молчит, вытирая губы углом косынки.
С ним негромко поздоровался и пошел в
ногу, заглядывая в лицо его, улыбаясь, Лаврушка, одетый в длинное и не по фигуре широкое синеватое пальто, в протертой до лысин каракулевой шапке
на голове, в валяных сапогах.
Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и прошел в гостиную, — неуютно, не прибрано было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет,
с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел в кухню, — там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь
на большом пальце
голой ноги.
Грузчики выпустили веревки из рук, несколько человек, по-звериному мягко, свалилось
на палубу, другие пошли
на берег. Высокий, скуластый парень
с длинными волосами, подвязанными мочалом, поравнялся
с Климом, — непочтительно осмотрел его
с головы до
ног и спросил...
Не поднимая
головы, Клим посмотрел вслед им.
На ногах Дронова старенькие сапоги
с кривыми каблуками,
на голове — зимняя шапка, а Томилин — в длинном, до пят, черном пальто, в шляпе
с широкими полями. Клим усмехнулся, найдя, что костюм этот очень характерно подчеркивает странную фигуру провинциального мудреца. Чувствуя себя достаточно насыщенным его философией, он не ощутил желания посетить Томилина и
с неудовольствием подумал о неизбежной встрече
с Дроновым.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться
на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли
с босых
ног; садясь
на стул, он склонялся
головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед,
головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его
с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив
на ворох валежника в саду, встал против, махая в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху,
голые свои
ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя...
Кутузов, задернув драпировку, снова явился в зеркале, большой, белый,
с лицом очень строгим и печальным. Провел обеими руками по остриженной
голове и, погасив свет, исчез в темноте более густой, чем наполнявшая комнату Самгина. Клим, ступая
на пальцы
ног, встал и тоже подошел к незавешенному окну. Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск огня
на грязной, сырой стене.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека
с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят
на эту фигурку, — руки ее поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула
головою, бросилась
на тахту и крикнула пьяным голосом, топая
голыми ногами...
Макаров бережно усадил его
на стул у двери — обычное место Диомидова в этой комнате; бутафор утвердил
на полу прыгающую
ногу и, стряхивая рукой пыль
с головы, сипло зарычал...